Октябрь [СИ] - Алексей Гасников

— Мне показалось, ты меня узнал, — сказала она после.

Старый моряк кивнул.

— Смелая мадмуазель с необычным именем. Такое сложно забыть. Вы очень понравились моему приятелю.

— Как раз о нем я и хотела поговорить. Как мне его найти? Он сказал, что если понадобится, спросить тут.

Бармен поднял бровь.

— Снова какие-то проблемы?

— Да, но на этот раз не с ним. Так где он живет?

Бармен не торопился отвечать. Протирая краем передника надтреснутую кружку, он несколько мгновений всматривался Октябрь в лицо, словно пытаясь что-то в нем угадать.

— В разрушенной часовне в паре кварталов отсюда, — наконец сказал он. — Только знаешь, сестренка, боюсь старине Меррику сейчас не до тебя. Ему вполне хватает своих неприятностей, чтобы не ввязываться в чужие.

Меррик, вспомнила Октябрь. Точно, Меррик. И на этот раз попыталась поглубже впечатать имя в память.

— Да? И что с ним?

— Долги.

Октябрь сделала внушительный глоток.

— Ну, это не такая уж большая беда. И если он задолжал не больше, чем стоит его помощь, думаю мы разберемся. Так ты говоришь, в старой часовне?

Старый моряк кивнул, улыбнувшись лишь самыми краешками губ. Октябрь в три захода допила пиво.

— Что ж, спасибо, — сказала она.

И, расплатившись, вышла из бара.

Глава четвертая

Сот Эрн

Редакция "Глашатая" занимала невзрачное здание красного кирпича в дюжине кварталов от центра. И даже в этот поздний час в ее коридорах все еще было людно и шумно. Внутри витали знакомые запахи чернил, табака и свежих новостей.

Уверенно двигаясь среди знакомых и незнакомых лиц, Сот Эрн направился прямиком в сторону кабинета главного редактора. По пути он поздоровался с несколькими приятелями и игриво подмигнул Агнесс, молодой миловидной секретарше.

Кабинет Папы располагался в дальней части здания. Перед его дверями Соту встретился еще один знакомый — Йозек Вайс, начинающий литератор. В свое время Сот помог ему устроить в "Глашатай" несколько очерков из жизни городского дна, после чего парень стал периодически приносить что-то новое, но, за исключением первой удачи, напечататься ему удавалось редко. Сейчас Вайс выглядел не самым лучшим образом: бледная кожа, ввалившиеся, обведенные темным глаза, сальные волосы — казалось, он болен.

Он стоял в глубокой задумчивости, словно оцепенев, и сжимал в правой руке какие-то бумаги.

Сот поздоровался.

— Господин Вайс, с вами все в порядке? — спросил он. — Вы скверно выглядите.

Очнувшись от своего странного состояния, Йозек Вайс посмотрел на него, словно бы заметив лишь сейчас.

— А, господин Эрн, очень рад… — произнес он. — Да, да, не беспокойтесь… Со мной все в порядке… То есть не совсем… Кажется, я немного болен.

Он неуверенно улыбнулся, отчего выражения лица приняло крайне жалкий вид

— Вам нужно доктора, — наставительно произнес Сот. — Вы были у доктора?

— У меня нет на это денег. Да и все не так уж серьезно. Меня лишь слегка знобит — думаю, это скоро пройдет. Обычная лихорадка.

Он хотел еще что-то сказать, но передумал и осекся.

Сот тоже молчал. Повисла неловкая пауза.

— Вы сейчас от старика? — после спросил он.

— Да, — ответил Вайс. — Я написал серию очерков об истории улиц старой части Делла и думал, что возможно что-нибудь из этого можно будет пристроить… Но господин Хумертад объяснил мне, что тема не актуальна… И… В общем, он сказал, что людям наплевать на историю и предложил написать что-нибудь из жизни обитательниц "домов терпимости" или курителей морока…

Сот понимающе покачал головой. Отчего-то ему хотелось помочь Вайсу.

— Это они, ваши очерки, — кивнул он на бумаги, которые молодой человек сжимал в руке.

— Да.

— Знаете что — давайте их сюда. Я сейчас иду к Папе и… Может быть, что-нибудь из этого все же придется кстати. Вы куда-нибудь торопитесь?

— Нет, — Вайс выглядел растерянным.

— Тогда дождитесь меня, — сказал Сот, и взяв бумаги, вошел в кабинет.

Кабинет Папы Хума являл собой сущую берлогу. Бумага, дерево и пыль — вот три компонента, из которых, казалось, состояла основная часть его обстановки.

Когда Сот вошел, Папа внимательно просматривал гранки, предназначенные в утренний номер. Это был человек застрявший на полпути между поздней зрелостью и ранней старостью. Крайне упитанный, среднего роста, он носил пышные усы и короткую армейскую стрижку. Услышав стук двери, Папа поднял от работы глаза.

— Сот, это ты… А я только про тебя думал. Садись, — он указал на одно из гостевых кресел, стоящих перед столом. — Какие новости?

Сот сел.

— Резервная колонка в вечернем выпуске еще свободна?

Вернувшись было к своему прежнему занятию, Папа посмотрел на него с интересом.

— Да. Ты же знаешь, я всегда держу ее на случай необходимости… А что? У тебя есть что-то стоящее… Рассказывай.

— Я был сегодня в театре…

— И?

— Умерла Иза Данк. Вот, — вынув блокнот, Сот вырвал из него страницы с репортажем и протянул Папе. Тот жадно заметался по тексту глазами.

— Так… Так… Ага… Очень хорошо!

Схватив лежавший среди бумаг и писчих принадлежностей ручной колокол, он несколько раз в него ударил, на что явился служащий. Не поднимаясь со своего места, Папа протянул ему бумаги, велев сейчас же передать их в набор с расчетом, чтобы материал успел попасть в вечерний выпуск.

Когда же человек вышел, из стола появилась бутылка лодхедского вишневого бренди. Разлив напиток в стаканы, Папа протянул один Соту, а второй оставил себе.

— Ну, а теперь выкладывай, — велел он. — Мне нужны подробности.

— Подробности?

Собственно, добавить что-то существенное к статье Соту было нечего.

В театр его привели слухи. Когда занимаешься таким ремеслом, как журналистика, нужно уметь не столько говорить, сколько слушать. Последнее же время только и было толков, что о необычайном преображении эстрадной примы Изы Данк. И хотя мадам Данк была уже несколько отгоревшей звездой, потесненной на эстрадном небосклоне более молодыми дарованиями, имя ее обладало еще достаточной известностью, чтобы стать поводом к небольшой сенсации, которая сейчас вовсе не была бы лишней.

Занимая одинаково удобное и опасное положение между дешевыми "желтыми" газетенками и неповоротливыми, консервативными изданиями, "Глашатай" придерживался определенных принципов. Он никогда не опускался до сплетен и откровенной лжи, но вместе с тем и не пренебрегал громкими историями, способными положительно сказаться на тираже. Однако с последними теперь было явно не густо. ("Мертвый сезон", — вздыхал Папа Хум).